Румба — мой коронный танец!

«Под патефон мы могли танцевать до утра. Обожали западные танцы. В нынешнем кинотеатре «Ударник» был потрясающий танцевальный зал. Румба была моим коронным танцем. Я брал призы, считался одним из лучших танцоров.» Сейчас трудно себе представить, что все это Зиновий Гердт рассказывает о себе. Хромота стала частью имиджа артиста. Без нее Гердт уже вроде бы и не Гердт. Но тогда в 15 лет после ФЗУ он пришел работать на Метрострой слесарем-электриком: «Я делал фонари из больших жестяных полуметровых банок из-под монпансье. Вырезая днище, вставлял лампочку — и фонарь готов!» Прочитав объявленьице «Приходи к нам в ТРАМ» (был такой театр), взял, да и сыграл там в арбузовском «Городе на заре». Но вмешалась война. Гердта ранило около Белгорода в феврале 1943 года. В госпитале он был «стеклянным больным» — лежал в отдельной палате. Бедро перебито, все кости… Не дай Бог кашлянуть, чихнуть, зевнуть, шевельнуться. И спать ни в коем случае нельзя.

Потому что заснешь — не проснешься: температура — сорок, сепсис. Приехала театральная бригада, артисты зашли в палату. А он их всех знает. Ну почти всех: Александра Граве, Ларису Пашкову… С ними парень с баяном. Стоят, смотрят — не узнают. «Откуда вы?» — «Из Москвы». — «Давно ли?» — «Две недели». И предлагают почитать или спеть что-нибудь для него одного. А Гердт отвечает: «Не надо мне ничего читать. Хотя, может быть, вот это: «Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…» Из Гомера. Это в студии театральной у них было такое упражнение по технике речи. На тренировку дыхания. Кто-то из них продолжает: «Грозный, который ахеянам тысячу бедствий содеял…» В студии только эти две строчки и учили. И тут Пашкова с криком: «Зямка!» бросается к Гердту.

Дальше, как рассказывал Зиновий Ефимович: «Я потерял сознание. Их сразу выгнали. Мне — инъекции какие-то… Потом они мне принесли целый котелок картошки в мундире. Я тогда ничего не ел. А тут — отковырнул кусочек». Утверждают, что женщины влюбляются в Гердта сразу — окончательно и бесповоротно. Так было и с его женой Татьяной Александровной, хотя у нее есть на сей счет своя точка зрения: — Ничего романтического в нашем романе не было. Наоборот, было жутко банально. Я поехала переводчицей с кукольным театром Образцова в зарубежные гастроли, первые в моей жизни. Зиновий Ефимович начал очень за мной ухаживать. А формально я тогда была замужем. Поскольку никогда в жизни с актерами дела не имела, меня преследовало такое не очень даже приятное ощущение — вот гастрольный роман, богемная жизнь…

Когда мы прилетели в Москву, то не обсуждали перспектив женитьбы или что-то в таком роде. Мы назначили свидание через два дня после приезда. В очень смешном месте — на Садовой улице у Киевского райкома партии. Там особняк заметный, он был недалеко от моей работы. Я своему мужу сказала, что с ним развожусь. Когда мы через два дня встретились с Зиновием Ефимовичем, он сидел в стареньком «Москвиче». Я сказала: «Какой детектив!» Он ответил: «Никакого детектива. Я — свободный человек». В вечер прилета он сказал своей жене, что уходит от нее. Даже не зная, пойду ли я за него замуж и что вообще из всего этого выйдет. Все шло очень быстро. Что, конечно, было шоком для окружающих, скажем, для моей мамы, которая ужасно заволновалась и говорила: «Как это все скоропалительно!» С Зямой она не была знакома.

Когда он узнал о ее печалях, тут же пришел в гости. Через полчаса я спросила маму: «Ну что, тебе стало спокойнее?» Она ответила: «Совершенно». И на всю жизнь они стали друзьями. Вместе пережили массу бытовых проблем. У нас не было жилья. Три с половиной года мы снимали квартиру — при том, что у меня дедушка родился в Москве. Не было денег, потому что хозяева квартиры требовали плату вперед. А тогда у нас не было никаких накоплений. Не было мебели, не было скарба — был мешок, куда складывали при очередном переезде кастрюли, и два чемодана с вещами. Мне всегда задают вопрос: «Трудно ли быть женой такого популярного, знаменитого человека?» Я отвечаю, что нетрудно, потому что дома я не ощущаю, что он — народный артист, а думаю, какой он человек. Если бы Зиновий Ефимович был бухгалтером, слесарем, я бы его все равно полюбила. Но он актер. Конечно, это счастье, что ТАКОЙ актер. Первое, о чем спросил будущую жену Зиновий Ефимович: «А у вас дети есть?» Она ответила: «Девочка». Он: «Хорошо. Подходит». Девочка выросла и стала режиссером Катей Правдиной (сейчас снимает передачу «Ресторанный рейтинг») и женой режиссера Дениса Евстигнеева (невесткой Галины Волчек): — Зяма всегда говорил, что его собственное детство было в рамках каких-то запретов, ограничений, и, памятуя это, вел себя со мной по-другому.

Если он был чем-то возмущен в моем поведении, то начинал ходить огромными шагами по комнате и говорить: «Это возмутительно!» Для меня это было самым страшным моментом, — вспоминает Катя. Любовь не только домашних, но и зрителей к Гердту пылкая. В давние времена, когда голос его звучал в основном за кадром, пришло к нему замечательное послание. На двух страницах корреспондентка четырежды вспоминала о тембре его голоса. Потом прибавляла, что, когда слышит этот тембр, бежит из кухни к радио и у нее в это время все пригорает. А в самом конце была маленькая приписочка: «Честно говоря, я хотела бы иметь ребенка от этого тембра». В «Необыкновенном концерте» Гердт «переиграл все мужские роли и одну женскую — старую цыганку, а затем стал конферансье, единственным говорящим персонажем в представлении», выходящим к публике с риторическим вопросом: «Добрый вечер, дорогие друзья! Не слишком ли интеллигентен я для вас?» Он выступил в этом спектакле почти 5000 раз. 57 раз выезжал с ним за рубеж.

Он был знаменит и незаменим. Еще бы! Кто другой мог за три дня (а его привозили в страну на три дня раньше труппы) выучить, например, 19 страниц японского текста — даже записанного русскими буквами? — Я совершенно не томился за ширмой. Тем более что я там искал и иногда находил что-то художественное, — утверждает Гердт. — Я сыграл то, что хотел. И в этом мне помогали друзья. К тому же надо сказать, что телевидение было всегда на моей стороне. Если честно, там мне никогда не отказывали… Что касается отчаяния, то сказать по правде, более отчаянной минуты, чем сегодняшнее утро, не помню. Я очень тяжело хвораю. И был момент — потерял веру во все. Потом Таня меня как-то утешила, убедила, что прорвемся… Что из крупных достижений в жизни? А вот что: ко мне за город, на дачу, каждый день звонят — не солгу — человек пять молодых людей, которые просто хотят приехать, поболтать, посидеть — это самая огромная победа в моей жизни. Выше этого нет. Я люблю молодых, и они меня любят — вот что шикарно! В «Моменте истины» у Караулова Гердт сказал, что у него нет друзей, кроме Шуры Ширвиндта. «А Миша Козаков?» — поинтересовался Караулов. «Всякое бывало между нами, — рассказал Зиновий Ефимович. — даже и такое: однажды я выгнал его из дому, когда он напился и хамил пожилым людям, сидящим за столом. Но потом через два года наступило примирение. Однажды Миша звонит мне: «Слушай, тут весь Израиль только и говорит — Гердт тебя приложил и оскорбил». «Миша, — успокаиваю я его, — ты же знаешь, что я не могу сказать чего-либо дурного о тебе. Я тебя люблю. Значит, они в Израиле совсем… Еврейское государство без юмора — это же совсем чудовищно. Это — катастрофа».

Потом мне рассказывали, что в каком-то письме, присланном из Израиля, было написано: «У нас все хорошо. Только произошли две страшные вещи: арабские экстремисты взорвали автобус и Гердт нахамил Козакову». Чувство юмора и самоирония — то, что всегда дает Гердту силы держать удары судьбы. — Никогда не ставил себя слишком высоко — даже для себя, не то что для человечества. Никогда не думал о своей избранности или исключительности. Я просто привык выслушивать комплименты, про себя зная: давай, болтай, деточка. Я-то знаю, чего стою.